Форум Танелорна

Глориана сражается, или Византия, Не Познавшая Радостей Плоти (2019)

Вот и дочитаны (спасибо Маре — Вечной Ваятельнице фэндома) ещё два романа одного из моих любимых и — не побоюсь этого слова — одного из самых телемитских (наряду с Мартином, Хайнлайном и Стругацкими) писателей-фантастов — Майкла Муркока.

)Оставим за скобками в этом эссе его — прямую и непосредственную (на пару с Желязны) — роль в формировании современного «недвойственного» фэнтези, сместившего акценты с «хорошего» Света и «плохой» Тьмы на лишённые однозначных этических коннотаций Порядок и Хаос (неприкрытые реверансы классику делали Сапковский, Сальваторе, Наталья Игнатова и Макс Фрай); и — более косвенную, но всё же весьма символичную — в нынешнем облике Магии Хаоса, выразившуюся в восьми расходящихся из центра стрелах, а также — отдавая дань уже классику предшествующему — в своеобразном пантеоне всеразличных Древних Богов.(

Созвучность (если не взаимосвязь) философии Муркока и Кроули, давно мною замеченная и давно меня восторгавшая, — сквозит во многих его произведениях. Тезис «Нет Бога кроме Человека» равно (но неодинаково) проявляется и в самом богохульном (где фетва?!) произведении писателя «Се человек», и в его Телемском Аббатстве (впрочем, скорее раблезианском, нежели кроулианском) на Краю Времени, и, конечно же, в горячо любимой мною сцене последней встречи Корума и четверорукого Кулла — не менее ярком манифесте Телемы, чем Liber OZ:

цитата:

Словно в тумане увидел Корум рядом с Ринном ухмыляющегося Кулла.

— Можешь забыть Повелителей Хаоса, — сказал он. — Мы с братом прихлопнули их, как мух, — всех до единого.

— Я благодарю тебя от всей души, — с чувством произнёс Корум. — Наконец-то лорд Аркин сможет спокойно править нашим миром.

Кулл усмехнулся.

— Это вряд ли.

— Почему?

— Повелителей Закона мы тоже прикончили, чтоб никому не было обидно. На ваших измерениях не осталось богов, смертный.

— Но Аркин... был хорошим...

— Найди хорошее в самом себе, если ты хоть немного себя уважаешь.

Возможно, наша задача и заключалась в том, чтобы избавить Пятнадцать Измерений от тупоумных богов, бесящихся с жиру.

— Но Космическое Равновесие...

— Кого оно волнует? Пускай чаши весов качаются вверх-вниз, на них больше нечего взвешивать. Научись стоять на своих собственных ногах и не жди помощи свыше. Прощай.

Корум попытался что-то сказать и лишился чувств. Но странный голос Кулла проник в его затуманенное сознание:

— Твоя судьба в твоих руках, смертный.

Не исключение и относительно недавно переведённые и изданные романы «Византия сражается» (одно из лучших произведений Мастера: я, будь на то моя воля, не раздумывая, дал бы за неё Букера) и «Глориана». Их главные герои — определённо не примеры для подражания: полковник Пьят — империалист, антисемит, великорусский шовинист, православный фундаменталист, кокаинист, пьяница и развратник, дезертир и саботажник всех армий, сражавшихся в Гражданскую войну на территории Украины; и капитан Квайр — вор, шпион, убийца, насильник, пират, диверсант, растлитель и предатель всех своих покровителей (признаюсь, во время чтения мне не раз хотелось его убить), «самый порочный человек на Земле» (тем, кто знаком не только с философией, но и с историей Телемы, это словосочетание, безусловно, знакомо, хотя, если не ошибаюсь, мэтр и не выводит его в романе напрямую). Но, не будучи примером для подражания ни с авторской (что следует из собственных заметок Муркока, предшествующих «Византии» и последующих «Глориане»), ни с моей, ни с точки зрения любого адекватного читателя, — оба они являют собой примеры Неподражаемого (как говорится, «не пытайтесь повторить»). Пьят — гениальный изобретатель, на десятилетия опередивший свой век, юным ровесником которого является на момент описанных событий; Квайр — человек, способный в одиночку возвышать и низвергать империи, возведший шпионаж в ранг Науки и Искусства вызывать перемены в соответствии с Волей:

цитата:

Творческие наклонности вышнего порядка приказали мне исследовать собственные чувства, милорд, а также мировую географию. Я бесталанен, не считая того, что зовётся порочностью, и на вашей службе, сир, я получаю возможность продолжить обучение. Я размышлял над многими занятиями, однако все они видятся недостойными. Мне не по нраву образчики различных профессий, с коими я сталкивался, и я полагаю, что нынешнее моё призвание, на вашей службе, милорд, и, следовательно, на службе Королевы, столь же ценно, если не ценнее, любого другого. По меньшей мере, вы согласитесь, я способен оценить точную степень порочности, коей предаюсь, — если уж сие порочность. Все прочие — грамотеи, стряпчие, придворные, купцы, солдаты, государственные мужи, столпы нашей Державы – бросают камни из-за плеча, опасаясь увидеть что-то или кого-то, в кого метят. Но я смотрю в глаза тем, в кого мечу, милорд. Я извещаю их о том, что делаю, как извещаю себя самого.

[...]

Неизбежное смакование боли и унижения товарищей появляется в процессе, милорд. Такова природа нашей службы. И всё-таки: подобно солдату (когда одержана победа), что умножает сентиментальность вместо стыда, убыли и жалости, и я мог бы рыдать и вопить: «Ужасно! Но должно быть посему!» — и утешать себя (и вас, милорд, ибо сего-то вы и ждёте от меня сегодня). Я отвергаю сию софистику. Взамен я кричу: «Ужас! Но как он сладок!» Будь я жертвой, думаю, всё равно стоило бы научиться смаковать собственную участь, ибо и сие в равной степени — средство для усиления и подчинения чувств. Но я ищу свободу власти. Она даёт мне поле обширнее. Оттого я хватаюсь за привилегию — коей наделяет меня ваше покровительство, — привилегию власти. Я предпочту смаковать чужую боль — не свою.

Оба они — и Пьят, и Квайр — несводимы к совокупности своих пороков: предавая, они хранят безусловную верность единственному Божеству, заслуживающему верности; сплетая ложь за ложью — остаются предельно искренними, творя свою Волю. Как финал первой трилогии о Коруме суть воплощённая в фэнтези Liber OZ, так «Глориана» — монументально разросшийся последний абзац «Послания Мастера Териона»:

цитата:

Осталось объяснить всего лишь ещё одно слово. В другом месте сказано — воистину, к великому для нас утешению, — что «Любовь есть закон, любовь в согласии с волей». Это следует понимать так: Воля есть Закон, но природа этой Воли — Любовь. Однако эта Любовь — так сказать, побочный продукт этой Воли; она не противоречит этой Воле и не подменяет её собой; и если в какой-либо сложной ситуации между ними возникает мнимое противоречие, то именно Воля выводит нас на верный путь. Смотри же! в Книге Закона немало сказано о Любви, но в ней не найдётся ни слова о Сентиментальности. Сама Ненависть почти неотличима от Любви! «Сражайтесь как братья!» Это понимают все мужественные племена Земли. Та Любовь, о которой говорится в «Книге Закона», всегда дерзновенна, сильна и даже неистова. В ней есть и утончённость, но это — утончённость силы. Она могуча, грозна и великолепна, однако при всем этом она — лишь хоругвь на священном копье Воли, лишь насечённая золотом надпись на мечах Рыцарей-монахов Телемы.

«Глориана» (человек и пароход — то есть королева и роман) пропитана сексуальным, равно как и рыцарским духом и символизмом Нового Эона; её финал тантричен (как и финал другой книги Муркока — «Лекарства от рака» из Хроник Корнелиуса), он вызывает в памяти концовку «Гримуса» — первого романа ещё одного моего любимого классика, Салмана Рушди (также повествующего о Восхождении и ПреВосхождении — ибо Гримус есть Симург:

цитата:

Мужчина, который когда-то был Взлетающим Орлом, а сейчас — наполовину Гримусом, наполовину Орлом, занимался любовью с Мидией, которая раньше была шлюхой, а теперь стала его подругой, когда горф Коакс, только что переместившийся на вершину горы Каф, почувствовал, что с островом происходит что-то неладное.

Туман вокруг острова.

Туман начал завиваться спиралями и темнеть.

Образовалась вечная, никогда не поднимающаяся завеса.

Туман быстро густел. Очень и очень медленно туман начал опускаться, покрывая собой остров со всех сторон непроглядным куполом, всё ниже и ниже, уплотняясь, делаясь непрозрачно-серым и приближаясь к земле.

Туман больше не был туманом.

Лишившись своей связи с релятивистикой Измерений, мир острова Каф начал медленно распадаться, его молекулярные и атомные связи разрушались, рвались, элементарные частицы возвращались в океан первичной, девственной энергии. Первородная материя бытия забирала своё.

И когда Взлетающий Орёл и Мидия наконец слились на своём ложе в любовном экстазе, Гора Гримуса завершила свой Танец Ослабления.

Рушди, Гримус

цитата:

Кэтрин и Джерри тронулись в обратный путь, продвигаясь мимо деревянных скамеек, занесённых снегом, через оранжерею, и дальше, по крытой аллее. По дороге они остановились, чтобы посмотреть на часовенку, которая стояла среди дымовых труб и шпилей дома.

— Мне очень жарко, — сказала Кэтрин.

— Ты действительно очень горячая, — согласился Джерри.

Она легла прямо на снежный покров земли, и Джерри медленно снял с неё одежду, потом занялся своей. Они любили друг друга в течение длительного времени, пока снег не начал таять в радиусе нескольких ярдов во всех направлениях, а трава под ними не стала снова молодой и ярко-зелёной.

Солнце опустилось, и Кэтрин снова умерла.

Дрожа всем телом, Джерри поднялся. Он посмотрел вниз на свою возлюбленную с чувством привязанности, но без сожаления. Он оделся, свернул одежды Кэтрин и положил их рядом с ней.

После этого Джерри ушёл от Кэтрин, оставив её лежать в парке, окружённую снегом.

Всё происшедшее стоило затраченных усилий. Он чувствовал себя новым человеком.

Однако предстояло ещё выполнить работу. Джерри должен найти подвергшихся преобразованию, основать новую организацию, вернуться к активным действиям.

Теперь надо было учитывать и скорое появление ребёнка. Он чувствовал, как ребёнок уже шевелится.

Джерри покинул парк. Он стоял около ворот и смотрел в даль огромной равнины, покрытой льдом, где он смог увидеть свои сани. Он пошёл по направлению к ним, его дыхание облачком вырывалось на морозном воздухе.

Когда Джерри приблизился, собаки вскочили на ноги. Джерри расставил их так, как они привыкли тащить сани в упряжке, слегка потрепал голову лидера, Большого Дейна, и толкнул сани так, что их полозья освободились ото льда, и они заскользили лёгким ходом прочь, постепенно набирая скорость.

Джерри прыгнул в сани, щёлкнул кнутом и улыбнулся солнцу, когда ветер засвистел в ушах. Собаки выгнулись в своих постромках.

— Вперёд! — воскликнул Джерри.

Муркок, Лекарство от рака

цитата:

Он рассвирепел. Он взялся за складку её платья и вырвал кусок ткани. Под нею он нашёл сорочку и разорвал её тоже. Он рвал и рвал, пока все её одежды не кончились, и она не шелохнулась, уставясь на него с ненавистью. Он сжимал её груди и её ягодицы, её лоно, её уста. Она не двигалась, только чуть поколебалась, когда он грозил сбросить её на пол.

Он дёрнул её вниз, на подушки. Развёл её ноги. Содрал с себя галифе, являя то, что она видела столько раз. Она отказывалась плакать, хотя слёзы подступали к глазам. Он вошёл в неё. За его плечом она увидела кинжал, чьи ножны крепились на поясе. Она дотянулась до него, нащупала его. Вынула, пока Квайр кряхтел, и бранился, и целовал, и тужился. Она воздела кинжал, глядя поверх него на огонёк свечи и нежданный образ окровавленной каменной плиты, выщербленной, чёрной, твёрдой, какой она столь часто видела её во сне. Образ таял. Ей было безразлично всё, кроме себя. И тут она стала дрожать, думая, что трясётся весь дворец, что вот-вот проломится крыша. И она задохнулась. Тихие, изумлённые, детские звуки вылетали из её горла. Тело полнилось жалящим теплом.

— Ох! — Удивлённая, она его поцеловала. — Квайр!

Она содрогалась так мощно и познавала столько удовольствия, будто получая компенсацию за всякий прежний провал, что испустила пронзительный вибрирующий вопль, захлестнувший помещение и звоном разнёсшийся по всему дворцу, а то и по всему Альбиону, — и достигла.

И кинжал, кой она не выпускала из руки, был выбит потрясающей силой, пробил мягкий шёлк и лязгнул по камням сераля.

Квайр отскочил, позабыв о собственной неоконченной радости, и лицо его вдруг засияло невинностью; словно всякий грех разом сошёл с его души. И он засмеялся, и оглушительный хохот его догнал умирающий отголосок её вопля.

— Ха! Глориана!

Тогда она, захлебнувшись несусветным счастьем, возрыдала.

— Ох, Квайр. Мы искуплены оба.

Муркок, Глориана

Почти пародийный отзвук этой Химической Свадьбы — более в духе Джулиана Дойла, чем Христиана Розенкрейца — слышится и в гомосексуальной оргии Пьята:

цитата:

Я ощутил некое томление, зевнул, почувствовав заботу, наслаждаясь пассивностью. Коля и Ипполит отвели меня в спальню, заваленную шкурами волков и пантер, лис и тигров. Я был готов позволить им поклониться мне. Именно этого я пытался добиться от девушек, но Марья и Елена меня не поняли. Коля и Ипполит инстинктивно знали, что следует делать. И снова возникла водка. Появился кокаин. Я был великолепен — об этом свидетельствовало каждое их прикосновение. Я был языческим богом. Я не могу объяснить случившегося. Нет, это не было извращением. Я был Паном. Я был Прометеем. Прометеем в мире, который не боялся меня так, как боялись те маленькие дурочки. Глупые мыши! Я был бронзовым Титаном, владыкой Фив, этрусским правителем, египетским божеством. Я был императором Карфагена!

Но фрейерично-оргазмирующий Альбион вернулся в Золотой Век бракосочетания Луны Романтики с Солнцем Разума, сражающаяся же Византия, не сумев примирить финикийский Тир с христианнейшим Назаретом (или, напротив, девственную Трою с развратной Магдалой; так или иначе, имена подобраны изящно), только вступает в Век Железный, и потому её кали-юговский тантризм фриггиден и трагичен, ибо, в отличие от Глорианы, так и не достиг апогея (описанная выше сцена — лишь симулякр, замена Несбывшегося, утешающий, но не удовлетворяющий во всей полноте):

цитата:

Я снова её обнял и поцеловал ещё более страстно. Мне нужна была эта кульминация. Маленькая Лена была идеалом. Девственницей. Её груди начали вздыматься, руки сомкнулись у меня за спиной в объятии. Потом она отступила, покраснев, сказала, что приготовит чай. Я бросился на кушетку, покрытую стёганым одеялом крестьянской отделки с замысловатым узором, от которого исходил слабый, волнующий аромат. Я следил за девушкой, когда она, шелестя шёлковым платьем, шла по комнате. Через некоторое время Елена принесла мне стакан чая. Я взял его, жестом указав, чтобы она присела рядом. Двигаясь томно, неуверенно, она оказалась на кушетке, свернувшись клубком в моих объятьях. Мы вместе пили чай. А потом я — очень медленно — начал заниматься с ней любовью: гладил руки, лицо, бёдра, затем подхватил её, плачущую, и отнёс в спальню. Она пыталась сопротивляться, но ни одна женщина не могла бы противостоять мне в тот день. Мои руки скользнули ей под одежду и коснулись плоти, потом опустились ниже — и она застонала. Но, несмотря на её трепет, подобный трепету птичьих крылышек, она была моей. Я раздел её, потом разделся сам. Лицо Елены выражало умиротворение и покой, но глаза напоминали глаза газели, влюблённой в леопарда. Она охотно умерла бы за одно прикосновение моих лап, за одно прикосновение моего рта к её плоти. Моё тело переполнялось сдерживаемой агонией восхитительных страстей и обострённых чувств. И тогда я оказался сверху и резко овладел ею. Девушка плакала, стонала, кричала. Я впился в неё так, что на коже выступила кровь. Я укусил её. Я вошёл в неё, и вновь пролилась кровь. И тем не менее мне ещё не хотелось останавливаться. Я откатился в сторону. Её глаза цветом стали подобны раскалённой меди, волосы обратились в пламенный ореол, тело покрылось сетью царапин, мелких укусов и небольших ран. Потом она зарыдала — от удовольствия, от желания выплакаться; и тогда я снова овладел ею.

Когда я закончил, в комнату вошла Марья.

— Лена! Дмитрий?

Она была напугана, дрожала, стоя посреди комнаты в меховой шапочке, всё ещё не сняв с руки муфту. Девушка онемела от изумления. Я улыбнулся и жестом пригласил присоединиться к нам. Думаю, я без труда удовлетворил бы их обеих. Марья закрыла дверь и ушла прежде, чем я успел предложить. Я засмеялся. Лена лежала неподвижно, рассеянно глядя на закрытую дверь. Я овладел ею в третий раз. Моя сперма заполнила её зад, как расплавленная сталь. Она вновь отдалась страсти. Марья больше её не интересовала. Пусть осуждает! Лена согласилась со мной. Она стала по-настоящему дикой, как восхитительное животное. Мы целовались, кусались, наслаждались теплом и молодостью друг друга. Мы собирались заняться любовью в четвёртый раз, когда Марья вновь отворила дверь. Позади неё светилась газовая лампа — начинало темнеть. Она сняла верхнюю одежду. Она была в отчаянии.

— Я думала, ты любишь меня, — сказала она.

— Я люблю вас обеих. Иди к нам, — предложил я.

— Это неправильно. Разве ты не видишь?

— Нет ничего неправильного — мы живые люди.

— Твоё тело! Что он с тобой сделал?

Лена не замечала следов любви, но теперь посмотрела на свои груди и бёдра, улыбнулась, трогая их, но потом сникла. Глупая Марья вошла в Рай. Она сделала то, что Люцифер сделал с Адамом и Евой: внезапно пробудила в нас стыдливость. Маленькая дурочка оказалась змеёй, принёсшей грех в Сад.

Впрочем, за надменной улыбкой Светоносного Ангела может (2 Кор. 11:14) таиться хитрый оскал Повелителя Мух.